![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Entry tags:
Михаил Эпштейн. Язык лукавого раба
Оригинал взят у ![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif)
andreistp в Михаил Эпштейн. Язык лукавого раба
andreistp в Михаил Эпштейн. Язык лукавого рабаЧто касается публицистического языка, то для меня признаком тоталитарности слова является степень сращения в нем предметных и оценочных значений. Слово отсылает к некоему предмету или понятию и одновременно дает этому понятию оценку, позитивную или негативную. Например, если говорить о советском языке, были такие слова, как соратник и сподвижник, а с другой стороны, сообщник и пособник. Понятно, что человек мог быть сообщником только в каких-то преступных кланах, бандах и т.д.. А соратник или сподвижник – в чем-то высоком, достойном, заслуженном. У Сталина могли быть только сподвижники или соратники, а у Гитлера – сообщники или пособники. Разведчик / шпион – примерно то же самое: одно явление, но с позитивной или негативной окраской.
В 1982-ом году, на исходе брежневской эпохи, я почувствовал, что советский язык, уходя в прошлое, может стать предметом исследования - и написал большую книгу, все еще не завершенную (ее части опубликованы по-английски). Составил словарь советских идеологем, в которых само лексическое значение включает оценку, выраженную в толкованиях такими словами, как "истинный" или "ложный", "передовой" или "реакционный", "хороший" или "плохой", "социалистический" или "буржуазный"... У меня получилось, что порядка четверти Словаря Ожегова идеологизирована. Это высочайшая степень тоталитарности языка. Русский язык соединяет оценочность и предметность в одних и тех же словах (идеологемах, прагмемах), тогда как в английском или французском эти два аспекта значения выражаются независимо. Данному понятию дается позитивный или негативный оценочный смысл с помощью отдельных слов, типа "хороший" или "плохой". Скажем, по-русски есть "сговор" – типичная прагмема, где к предметному значению ("соглашение") добавляется отрицательная оценка ("преступное", "злодейское" соглашение). По-французски и "соглашение", и "сговор" – это одно слово, "entente", a если нужно как–то его оценить, то добавляется отдельное слово, например, "criminel" (преступный). При таком аналитическом разделении предмета и оценки можно спорить, хорошо или плохо данное явление. А когда все сжато в одно слово, спор уже невозможен. Невозможно спорить с тем, что Зиновьев – сообщник или пособник Троцкого, или дать объективную историческую оценку "Мюнхенскому сговору", потому что здесь оценочное значение уже внедрено в слово.
В этом смысле русский язык 21 века остается оценочно сверхнасыщенным. Но иначе, чем в советскую эпоху. Оценочность сохраняется, но приобретает обратную, пародийную направленность, как насмешка над тем, кто стал бы так говорить. Слово таит в себе подковырку. Даже если берется официальное слово или выражение, например, «вертикаль власти», то, как правило, в публицистическом языке оно мысленно или наглядно заключается в кавычки, т.е. звучит отстраненно и издевательски: то, что они называют «вертикалью власти». Возьмем для примера слово "позитив". В 2008–2009 гг. власть требовала от средств массовой информации позитива, т.е. изображения светлых сторон жизни. И в ответ распространилось слово-дразнилка: пазитифф. Или такие слова, как пилинг и откатинг, с благородными английскими окончаниями, что выглядит издевкой над сугубо российскими явлениями распила и отката. Или слово стабилизец – официально превознесенная стабильность, в сочетании с экспрессивно–издевательской морфемой "ец" ("конец" и т.п.)
...это язык лукавого раба. Это не нейтральный язык европейской или американской журналистики, которая сообщает факты, анализирует тенденции. Это игра на повышение/понижение определенных смыслов. Вообще поражает, насколько мало информативен русский публицистический язык. Целая статья может играть с одним-единственным фактом, перебирая множество вычурных метафор и затейливых интерпретаций, при этом новой информации - ноль. В американской прессе такого представить невозможно. Американские газеты рассыпают перед тобой множество сухих фактов, такую информационную пыль, которую даже трудно слепить в некую концепцию. Она ничем идейным не увлажнена. А в российской публицистике, наоборот, сплошной набор экспрессий или идеологем без фактического оснащения.
* * *
РЖ: Вы упомянули про «язык лукавого рабства». Не могли бы вы раскрыть, что это значит?
М.Э.: Лукавый раб осознает себя рабом, но он не холуй. Ленин говорил, что холуй – это раб по убеждению, который наслаждается своим рабством. Лукавый раб недоволен своим рабством, но у него нет средств реально вызволить себя из цепей, поэтому он передразнивает своего господина, пользуется его же словарем, коверкая, подхихикивая. То переиначивает слова, то одной только интонацией или кавычками показывает их лживость.
БОЛЬШЕ http://www.russ.ru/Mirovaya-povestka/YAzyk-lukavogo-raba
В 1982-ом году, на исходе брежневской эпохи, я почувствовал, что советский язык, уходя в прошлое, может стать предметом исследования - и написал большую книгу, все еще не завершенную (ее части опубликованы по-английски). Составил словарь советских идеологем, в которых само лексическое значение включает оценку, выраженную в толкованиях такими словами, как "истинный" или "ложный", "передовой" или "реакционный", "хороший" или "плохой", "социалистический" или "буржуазный"... У меня получилось, что порядка четверти Словаря Ожегова идеологизирована. Это высочайшая степень тоталитарности языка. Русский язык соединяет оценочность и предметность в одних и тех же словах (идеологемах, прагмемах), тогда как в английском или французском эти два аспекта значения выражаются независимо. Данному понятию дается позитивный или негативный оценочный смысл с помощью отдельных слов, типа "хороший" или "плохой". Скажем, по-русски есть "сговор" – типичная прагмема, где к предметному значению ("соглашение") добавляется отрицательная оценка ("преступное", "злодейское" соглашение). По-французски и "соглашение", и "сговор" – это одно слово, "entente", a если нужно как–то его оценить, то добавляется отдельное слово, например, "criminel" (преступный). При таком аналитическом разделении предмета и оценки можно спорить, хорошо или плохо данное явление. А когда все сжато в одно слово, спор уже невозможен. Невозможно спорить с тем, что Зиновьев – сообщник или пособник Троцкого, или дать объективную историческую оценку "Мюнхенскому сговору", потому что здесь оценочное значение уже внедрено в слово.
В этом смысле русский язык 21 века остается оценочно сверхнасыщенным. Но иначе, чем в советскую эпоху. Оценочность сохраняется, но приобретает обратную, пародийную направленность, как насмешка над тем, кто стал бы так говорить. Слово таит в себе подковырку. Даже если берется официальное слово или выражение, например, «вертикаль власти», то, как правило, в публицистическом языке оно мысленно или наглядно заключается в кавычки, т.е. звучит отстраненно и издевательски: то, что они называют «вертикалью власти». Возьмем для примера слово "позитив". В 2008–2009 гг. власть требовала от средств массовой информации позитива, т.е. изображения светлых сторон жизни. И в ответ распространилось слово-дразнилка: пазитифф. Или такие слова, как пилинг и откатинг, с благородными английскими окончаниями, что выглядит издевкой над сугубо российскими явлениями распила и отката. Или слово стабилизец – официально превознесенная стабильность, в сочетании с экспрессивно–издевательской морфемой "ец" ("конец" и т.п.)
...это язык лукавого раба. Это не нейтральный язык европейской или американской журналистики, которая сообщает факты, анализирует тенденции. Это игра на повышение/понижение определенных смыслов. Вообще поражает, насколько мало информативен русский публицистический язык. Целая статья может играть с одним-единственным фактом, перебирая множество вычурных метафор и затейливых интерпретаций, при этом новой информации - ноль. В американской прессе такого представить невозможно. Американские газеты рассыпают перед тобой множество сухих фактов, такую информационную пыль, которую даже трудно слепить в некую концепцию. Она ничем идейным не увлажнена. А в российской публицистике, наоборот, сплошной набор экспрессий или идеологем без фактического оснащения.
* * *
РЖ: Вы упомянули про «язык лукавого рабства». Не могли бы вы раскрыть, что это значит?
М.Э.: Лукавый раб осознает себя рабом, но он не холуй. Ленин говорил, что холуй – это раб по убеждению, который наслаждается своим рабством. Лукавый раб недоволен своим рабством, но у него нет средств реально вызволить себя из цепей, поэтому он передразнивает своего господина, пользуется его же словарем, коверкая, подхихикивая. То переиначивает слова, то одной только интонацией или кавычками показывает их лживость.
БОЛЬШЕ http://www.russ.ru/Mirovaya-povestka/YAzyk-lukavogo-raba
no subject
сравним это с судьбой Шевченко - как он стремился вырваться с рабства
кацапы скорее холуи, рабов очень мало
или ублюдки - т.е. те кто "у блюда"
связанно это не со скудными урожаями (у финов еще суровее природа, но джем клубничный они экспортируют) - у кацапов все надежды на грабежи соседних народов, а не на собственное производство
no subject
Юрій Афанасьєв: Рівень масової свідомості в Росії й досі міфологічний http://tyzhden.ua/World/40555